Живое


Даже спустя десятки лет удачные чужие идеи притягивают внимание. И вот за два месяца до премьеры «Чужого: Завета» выходит фильм модели «Свой „Чужой“» — поклон Ридли Скотту. А заодно кивок Альфонсо Куарону.

Здесь космос не глубокий (землянско-марсианские догонялки на выживание проходят на МКС) — но утонуть в нём всё равно можно. И попасться в тентакли монстра. Правда, свои щупальца марсианин по имени Келвин суёт в рот исключительно мужчинам. Странно, что супергерой Милоновмэн ещё не прилетел на первой космической скорости дать бой этакой пропаганде. Наверное, тоже испугался тентаклей — или удовлетворился тем, что у «Живого» уже и так рейтинг «16+», причём за дело.

«Живое» часто пугает до мурашек: кровавым противостоянием в замкнутом пространстве, чуждостью и безжалостностью марсианина. А ещё тем, что оно во всех смыслах близко: действие происходит примерно в наше время, в каких-то 400 километрах от Земли. Фильм предлагает ассортимент страхов на любой вкус: кому-то физиологический хоррор, а кому-то психологический, кому-то буквальное пожирание кишок, а кому-то фигуральное покусывание мозга. Скажем, на примере Шо Кендо видно, насколько обитателям МКС тяжело находиться вдали от дома: по неоднократным признаниям реальных космонавтов, они боятся, что у их родных и друзей будет происходить что-то важное, а они не смогут быть рядом и помочь. Хью Дерри отвечает за страх перед инвалидными ограничениями; Дэвид Джордан — за страх перед войной. Да и источник жути Келвина находится не снаружи, а внутри, в самой его сущности: животные инстинкты сочетаются в нём с человеческой смышлёностью. Он разбирается в функционировании космических штуковин лучше, чем 99,99% землян, при этом начисто лишён моральных ограничений. Просто хочет есть, пить, дышать — жить. Любой ценой.

Однако назвать Келвина злом трудно, он скорее похож на кого-то вроде монстра Франкенштейна (даже «будильник» у них один и тот же — электричество; в случае марсианина не хватает только классического восклицания: «Оно живое, живое!»). Люди порой сами выращивают свою смерть — здесь в прямом смысле. Любопытство разных экспериментаторов понятно; тот же Хью говорит о Келвине, а на самом деле о себе: «Его любопытство перевешивает страх». Кабы люди не испытывали тяги к неизведанному, они бы до сих пор сидели на деревьях, флегматично почёсывая голые ягодицы. Однако неготовность здешних исследователей к последствиям их действий обескураживает. В «Живом» есть даже специальный персонаж для паранойи и перестраховок — ответственная за карантин Миранда Норт, но толку от этого маловато. Эй, киношные ЦУП и Хьюстон, приём, неужели одного человека и одного секретного протокола достаточно? Если предполагаемая жизнь валялась на Марсе как минимум веками, то и ещё несколько лет спокойно полежала бы, пока земляне построили бы и запустили бы отдельную орбитальную лабораторию типа «Скайлэб», на всякий случай под завязку наполненную топливом, дублирующейся автоматикой, а то и взрывчаткой. А ещё лучше было бы исследовать инопланетную жизнь дома не у себя, а у неё — на Марсе. Как оптимистично прогнозировал «Марсианин» того же Ридли Скотта, это дело не такого уж далёкого будущего, особенно при наличии сильной мотивации.

Но про героя «Марсианина» Марка Уотни (которому, оказывается, ещё повезло — а то ведь мог бы в своих зарослях картошки прятаться от плотоядной твари) «Живое» не думает: вместо этого оно подмигивает другому фильму — «Моему любимому марсианину», так Хью называет Келвина. Не в разгар его охоты на людей, конечно. Впрочем, британский учёный Хью и без любования Келвином является концентратом странностей. Таких не берут в космонавты! В астронавты тоже не берут. Нет, мистер Дерри, не спешите восклицать: «Это потому что я чёрный?!» Цветных как раз давно берут — первыми чернокожими в космосе были кубинский космонавт Арнальдо Тамайо Мендес в 1980-м и афроамериканский астронавт Гайон Стюарт Блуфорд в 1983-м. Цвет кожи не важен, а вот проблемы со здоровьем — другое дело. Даже если очки авторы на Хью нацепили только в качестве дополнительного указателя а-ля «Эй, зрители, этот персонаж умный, правда-правда!», то с ногами ситуация совсем из ряда вон. Ведь жизнь космонавта — это отнюдь не только плавание в невесомости, на всякий случай нужно быть максимально крепким. Отправку на орбиту именно этого учёного могли бы обосновать могучие умственные способности, но вот закавыка, экстраординарных научных подвигов Хью не совершает.

Сценаристы Ретт Риз и Пол Верник здесь вообще болеют не за команду Райана Рейнольдса (хоть и сделали его по привычке главных хохмачом), а за команду Келвина. И изо всех сил подыгрывают суперумному и суперживучему марсианину, устраивая людям дефицит то охладителя, то топлива. Ладно, предположим, что для Келвина охладитель — этакое мороженое на десерт, несмотря на токсичность, поэтому он выпил всё, до чего дотянулся. Но топливо-то, топливо? Почему его изначально было мало? На станции, которая периодически корректирует курс, дабы не свалиться на Землю и ни во что не врезаться? Перед важнейшим экспериментом века, а то и тысячелетия? По сюжету зонд с Марса летел не один месяц, то есть могли бы подготовиться. Ан нет.

«Живое» страдает болезнью многих ужастиков — разжижает мозг при попытках привлечь логику. Замахивается на «твёрдую» научную фантастику, но постоянно читерит. Поэтому лучше воспринимать его как вполне годный космохоррор с жизненными проблемами. Концепция Келвина хороша: он одновременно мышцы, мозг, глаза — и, видимо, желудок. Представьте, что на вас летит голодный плотоядный желудок, недавно закусивший вашим товарищем. Жутковато? Во-о-от. Или что глобальная угроза вырастает из такой мелочи, что её без микроскопа и не разглядишь. Хотя нет, это уже опять не хоррор, а какая-то философия. К которой можно прицепить размышление об отцах жизни. В «Живом» три значимых отца: два в буквальном смысле (но один за кадром, только в виде упоминаний) и один в переносном. И здешние отцы с детьми тянутся друг к другу — правда, очень по-разному.

Зато в плюс фильму идут сеттинг, актёрская игра по меньшей мере половины лицедеев, хорошо изображённая невесомость и тот факт, что экипаж Международной космической станции реально международный: американо-британо-японо-российский. Впечатляет и то, что герои готовы жертвовать собой ради других. Увы, эффект смазывается очередной выпрыгивающей из засады сценарной натяжкой, связанной с одиночным спасением и балдой, которую в это время пинает Земля. Сценарные нужды повсеместно заставляют реалистичность и логику плясать под свою дудку: секретный протокол нагибает физику, обитатели МКС носят на себе комплект маячков, шкафообразные каюты превратились в гробоподобные капсулы, пульт управления станцией оказался под изрядно увеличившимся модулем «Купола» (или его аналогом), а поломки и космический мусор вносят свою лепту в самый неподходящий момент.

Когда-то фантасты сравнивали с монстрами Франкенштейна роботов. В 1940-х Айзек Азимов стал одним из первых, кто описал роботов как дружественных и благородных созданий; однако до сих пор в массовой культуре нет-нет да и появляются то терминаторы, то превращатели людей в живые батарейки. С инопланетной жизнью аналогичный расклад: люди в своих фантазиях щедро награждают её привычными и понятными для себя чертами — то пугающими, то вдохновляющими. И принцип «Я хочу верить» настолько силён, что превращает фантазии в реальные надежды — недаром за пределы Солнечной системы были направлены «Пионеры» и «Вояджеры» с золотыми пластинками, на которых содержатся послания для инопланетян. Ну а зеркальное отражение сильной надежды — сильный страх: легко поверить, что внеземная жизнь правда существует — и что подружиться с ней не выйдет. Люди и между собой-то подружиться до сих пор не смогли, что уж говорить о чужих. И на этой силе притягательности и страшности неведомого «Живое», при всех его натяжках и клише, умудряется-таки взлететь.